Безусловно, утверждать, что именно профессия сделала из меня убийцу, — недопустимо; вся ее роль в моей деградации сводилась только к тому, что ее специфика лишь ускорила уже начавшийся во мне процесс духовного распада. Разрешение убивать мне было продиктовано моей гордыней, самомнением, самопревозношением, склонностью к небрежению интересами окружающих.
Сформулируй я тогда свое жизненное кредо в двух словах, получилось бы нечто следующее: если всегда и во всем я добиваюсь успеха, самых высоких показателей и результатов, если я все время оказываюсь в числе первых, — значит, все: как я дышу, как я ношу шляпу, как я ставлю стопу, как я слушаю, какой цвет, звук, запах, фасон выбираю, с какого бока начинаю есть яблоко, как реагирую на дождь, на ветер, как рассуждаю, как поступаю — правильно. Значит, нужно все делать не так, как делают все и получают средние результаты, а так, как считаю правильным я — и достигаю результатов гораздо высших. Значит, мое мироощущение, мировоззрение правильнее, чем мироощущение других. Значит, если мне говорят «нельзя», а мне кажется «можно» — значит, «можно». Значит, если мне говорят, что убивать человека недопустимо, а мне кажется, что допустимо, — значит, убивать можно.
Именно ради того, чтобы я в конце концов пришел к этому выводу, сатана и «помогал» мне, и организовывал мне «случайности» и «везения» — чтобы личное, собственное мнение я поставил надо всем и вся. К этому я и пришел.
Но пока что это оставалось в процессе развития — об убийстве я пока только фантазировал. Вскоре сценарий ограбления того, бывшего объектом моего эксперимента, кассира был мною обдуман и отшлифован до мельчайших деталей, но игра уже понравилась — я начал анализировать возможности ограбления кассиров и других предприятий, строил планы, версии, прикидывал степень риска.
Слабые места в системах обеспечения сохранности соцсобственности входили в круг моих интересов и до этого. Но если раньше я выискивал в них какие-то прорехи для того лишь, чтобы потребовать их устранения, то теперь я высматривал их как потенциальный преступник.
Так, например, по какому бы вопросу ни пришлось мне приехать в хозяйство, войдя в помещение, я сразу же отмечал про себя, что сигнализация хотя и имеется, но неисправна. Что металлической штанги на двери в кассу нет. Что решетка на окне висит всего на двух гвоздях. Возникновению во мне каких-то угрызений совести препятствовало, ко всему прочему, и то обстоятельство, что все выявляемые мною в ходе проверок нарушения я немедленно и подробнейшим образом отражал в тут же составляемых мною актах. О случае с Ковалевой, возвращавшейся тогда с 37 тысячами в сумке пешком, я доложил на бюро райкома, и по данному факту было принято соответствующее решение.
По всем моим предписаниям обязательно что-то делалось, что-то исправлялось, устранялось, но, при существовавшей в тот период в системе хозяйствования всеобщей безответственности, все вскоре снова возвращалось к тому же беспорядку. И я все больше укреплялся в мысли, что кассиров и кассы у нас не грабят лишь потому, что пока это просто не приходило еще никому в голову. Придя к такому заключению, я сделал для себя уже чисто практического свойства заметку: «В случае, если когда-нибудь мне вдруг срочно понадобятся деньги — я знаю, где их взять, и я пойду и возьму».
Тем самым я как бы дал предварительное согласие уже на практическую реализацию плана совершения преступления, изъявил готовность к его воплощению в действительности. К этому прибавлю: согласие я дал как будто бы себе самому, но ощущение с этого момента и до самой развязки испытывал такое, словно принял на себя обязательство не наедине с самим собою, а в присутствии какого-то очевидца, так же, как и я, прекрасно осведомленного во всех тонкостях ситуации; словно дал клятвенное обещание, от которого не вправе теперь, да и как-то неловко, отказаться. И взгляд этого тайного очевидца не оставлял меня уже до самого момента, пока я не выполнил обещанного.
Я был готов. Теперь дело оставалось за появлением повода к реализации плана, и, как ни нелепо это прозвучит — за подысканием какого-либо теоретического обоснования, которое должно было бы придать преступному намерению вид законности. Зло почти никогда не выступает под собственной личиной, легкоузнаваемой, старается обрядить себя и подать в виде какой-то добродетели — чего-то законного, почти допустимого. Как и любому преступнику, мне тоже, даже перед самим собой, претило выглядеть заурядным подонком-убийцей, тоже хотелось прикрыть свои действия чем-то красивым, подать их не как преступные, а под видом какого-нибудь благородного протеста в защиту попранной справедливости.
Ничего нового, однако, в свое оправдание я не изобретал, демагогией воспользовался самой распространенной среди грабителей, суть которой, при отметении всех ухищрений, непременно всегда и везде сводилась к одному: мое преступление, если разобраться, совсем и не преступление. Изымая принадлежащее Государству — я никого не граблю, я не беру чужого, я всего-навсего возвращаю себе свое, честно заработанное, но недоданное мне, недоплаченное, отнятое у меня при помощи всевозможных хитростей вот этим вот самым Государством. Отбирать свое — не грабеж, не преступление. Ну а материальные претензии к собственному Государству, стоит только поискать, есть почти у каждого — достаточно их было и у меня. Брехтовская строчка: «Чистая Правда со временем восторжествует, если проделает то же, что явная Ложь» — зазвучала уже девизом. И разглядеть какой-либо подвох во всем этом параде лицемерия я был уже не в состоянии.
Это было обоснование.
Ну а потом возник и повод.
В тот год закончили учебу сразу две мои сестры. Одна, получив диплом, распределилась в соседнюю с моей область, получила жилье, начинала с нуля, и я счел себя обязанным ей помочь. Вторая сестра закончила школу, приехала ко мне и готовилась к поступлению в техникум. Заботы о ее содержании тоже ложились на меня. Ко всему, к осени собрался жениться проживавший у меня брат. Предвидя большие расходы, я взял всю имевшуюся у меня денежную наличность и вложил ее, через одного приятеля, в одну коммерческую операцию. Операция принесла прибыль, предприятие казалось мне вполне надежным, потому деньги свои я сразу забирать не стал, оставил в обороте и к тому же, заняв у друга еще две с половиной тысячи, вложил в дело и их.
Вскоре мне сообщили, что наши экспедиторы вместе с поставщиками арестованы в г. Мары, в Туркмении, по подозрению в крупных хищениях. Потеряв все свои деньги, я оказался еще должным другу две тысячи.
Все эти неприятные известия я получил 3 июля, в день выхода из своего очередного отпуска. В тот же день в отпуск уходил мой прокурор, исполняющим его обязанности, на время его отсутствия, был назначен я.
Своим домашним о свалившихся на меня проблемах я ничего не сказал, надеясь в ближайшие дни что-либо придумать, но в переданных мне прокурором материалах оказалось много срочного, потому первые несколько дней я ни о чем, кроме работы, не думал. К среде аврал пошел на убыль, рабочий режим стал входить в норму, и я снова вернулся к своим личным делам — к вопросу о долге и восстановлении потерянных средств.
Мой друг, несмотря на то, что срок возврата долга истек, не торопил, но когда мы случайно столкнулись с ним на лестнице горисполкома, я, ни с того ни с сего, сам заговорил о деньгах и велел ему подъехать ко мне за долгом в субботу. Зачем я это сказал, почему именно в субботу — я не отдавал себе в этом отчета и сам. Но слово было сказано, и, связав себя еще и этим трехдневным сроком, я должен был что-то предпринимать.
Подчеркну, что даже и после этого никакой безвыходности все равно не возникло — ничего такого, из-за чего необходимо было идти убивать человека, все равно не было. Деньги, которые я потерял, вложив их в коммерцию, были заработаны мною также на аферах, ни жена, ни кто-либо другой о наличии их у меня не знали, так что необходимости отчитываться за их утрату перед кем-либо не было. Вопрос с возвращением долга другу тоже решался. Для этого нужно было просто съездить в соседнюю область к теще и попросить у нее три тысячи, от которых я отказался по своей спеси, когда женился, но которые ею все равно были отложены и считались моими. Нужно было просто отказаться от игры в человека, никогда ничего не просящего, и если и обращающегося к человечеству, так только затем, чтобы приказать или потребовать.
Оставался еще брат со свадьбой и сестры, но и с этим можно было постепенно уладить, так как к концу года я должен был получить, через подставное лицо, очередную «Ниву», на перепродаже которой получил бы достаточную на первое время сумму. Со временем придумал бы что-либо еще. То есть никакой катастрофы, которая бы вынуждала меня идти на такое преступление, как убийство, — не было.
Я же рассуждал иначе. Ехать к теще, «кланяться», передоговариваться с другом казалось мне чем-то унижающим мое достоинство, чем-то позорным. Четыре-пять месяцев, отделявшие меня от срока получения «Нивы», казались долгими. Меня уже не устраивало ничто, и причина, конечно же, была только в том, что, перебирая в мыслях все эти варианты, я уже ни на минуту не упускал из виду свою давно выхоленную, выношенную, давно зудящую идею об ограблении. Убить мне казалось делом более легким, нежели переступить через свое самолюбие и просто попросить, даже не у чужого человека, у тещи, с которой находился в самых прекрасных отношениях и которая, конечно же, не могла мне отказать.
Это была все та же среда, в которую я встретил друга и велел ему приезжать за долгом, самый конец рабочего дня. Я еще сидел у себя в кабинете и делал вид, что пытаюсь найти некриминальный вариант решения проблемы. Позвонила Полякова, поздравила с выходом из отпуска, сказала, что послезавтра, в пятницу, приедет в банк за зарплатой, пожаловалась, что за время моего отпуска арестовали ее племянника и потому ей очень нужно встретиться со мной, кроме того, накопилась масса других вопросов ко мне, которые нужно в срочном порядке решить. Мы договорились, что в пятницу, как только она управится со своими делами в банке, сразу позвонит мне, я отвезу ее домой и по дороге обо всем переговорим.
Этот звонок прозвучал для меня сигналом к действию. В тот же вечер я взял карандаш и посекундно расписал весь план операции. В качестве объекта нападения я уже избрал конкретное хозяйство, конкретного кассира — то есть Ковалеву, которая приедет вместе с Поляковой в пятницу.
Придя с работы домой, я посвятил в свои планы брата. С детства привыкший считать, что все, что бы я, его старший брат, ни сказал, — правильно, брат не воспрекословил мне и теперь. К тому же я заверил его, что все сделаю сам, а он только кое в чем поможет. Последний шаг был сделан, и теперь оставалось только дождаться пятницы.
Спать я отправился полный решимости, однако уже утром моя решимость резко уполовинилась. На работу я ушел в легком волнении. К обеду возбуждение возросло еще, появилось какое-то внутреннее дрожание, и, перелопачивая план нападения снова и снова, я стал находить его более уязвимым, чем показалось с вечера. Обнаружил в нем просчет, потом другой, заволновался еще сильнее и, окончательно струсив, заявил себе, что план сырой, подлежащий доработке, что нужно проверить и уточнить еще то-то и то-то, а значит, срок исполнения его нужно пока что отодвинуть. Я был уже готов совсем отказаться от своих намерений, но меня держало обещание, данное брату, поэтому пока что я решил просто перенести дату нападения на месяц, а за это время все еще раз обдумать и взвесить.
Брату, чтобы не давать ему повода заподозрить меня в нерешительности и непоследовательности, об истинных мотивах перенесения срока я решил не говорить, решил объяснить все возникновением какого-нибудь непредвиденного обстоятельства, вроде внезапно нагрянувшей из области проверки, пожара и т.п.
С Поляковой я тоже решил завтра не встречаться, и вообще всякие контакты с ней на людях решил свести до минимума — чтобы не попасть потом в поле зрения следствия. С этой целью я вызвал одного из своих следователей и поручил ему выехать в пятницу утром с проверкой в одно из самых отдаленных хозяйств района. Я отдал ему служебную машину — таким образом, подвозить Полякову мне было не на чем (вторая наша машина, и Полякова об этом знала, находилась в ремонте).
О том, что я действительно не желал никуда ехать, свидетельствует и тот факт, что я тут же сделал несколько звонков, выписал повестки и отправил секретаря разнести их — то есть я обеспечил себе на пятницу до обеда полную занятость: вызвал для допроса 5 — 7 человек.
Брату, уходя в пятницу утром на работу, я велел ждать моего звонка. Следователь отправился в хозяйство в семь. С 9 часов начали подходить вызванные мною с вечера люди, и до 11 часов я проработал у себя в прокуратуре, никуда не отлучаясь.
Звонок от Поляковой раздался в начале 12-го часа. Она сказала, что приехала с Ковалевой, что деньги получила, и спросила, где им меня ждать. Я сказал, что ситуация изменилась, что отвезти их не могу, так как вынужден был отдать машину следователю, а он до сих пор не вернулся. Она стала говорить, что вопрос с арестом племянника не терпит отлагательств. Тогда я предложил ей подойти в прокуратуру самой прямо сейчас, на что она ответила, что так она ничего не успеет — пока дойдет, пока обратно — говорить будет некогда, да еще и опоздает на электричку, а тогда придется ждать до вечерней или идти пешком, а у них тяжелые сумки.
В конце концов мы договорились, что сейчас они идут на вокзал и, если у меня появится машина, я подъеду за ними, если нет — они уедут электричкой в обед, а завтра я приеду в их село сам, мы встретимся, где встречались обычно, и все обговорим.
Тот факт, что весь этот разговор по телефону я вел в присутствии свидетеля — человека, которого я в это время допрашивал: я не попросил его выйти, не попросил Полякову перезвонить мне на другой телефон, — еще одно свидетельство того, что ехать убивать кого-либо я в тот день не собирался, а напротив — всячески старался от встречи с кассиром уклониться.
В том, что никакой встречи не будет, я был абсолютно уверен, так как следователь, по всем моим расчетам, мог вернуться не раньше 14 часов, электричка же проходила в 12.30. Положив трубку, я услышал шум двигателя и, взглянув в окно, увидел остановившуюся у крыльца свою служебную машину. Следователь пояснил, что доехали они только до моста. Мост разобран, рабочие сказали, что раньше чем через 2 часа не соберут, поэтому он побывал в другом, ближнем хозяйстве и вернулся на три часа раньше. Это была первая «случайность» того дня.
Таким образом, транспорт, вопреки моему желанию, у меня появился. Но для меня это ничего не меняло, так как ссылка на отсутствие транспорта была лишь простой отговоркой, давая обещание Поляковой, я вовсе не собирался его исполнять. Я продолжал упираться: выслушав следователя и отпустив его, я продолжал допрос очередного свидетеля.
Проработал я минут пять. Снова зазвонил телефон. Начальник «Сельхозтехники» сообщил мне, что привез давно ожидаемые мною автозапчасти. Сказал, что если сейчас не подъеду, то смогу забрать их только в понедельник. Запчасти мне нужны были немедленно, оставив водителя заниматься ремонтом второй машины, я сел за руль сам и отправился в «Сельхозтехнику». Эти запчасти мы ждали больше двух месяцев, то, что они появились именно в этот день, — было второй «случайностью». В детской сказке лиса выманивала петуха из терема горохом. Меня из кабинета, где я намеревался отсидеться во избежание встречи с Поляковой, сатана выманил этим звонком.
← Предыдущая глава | Следующая глава →
Первая часть книги
– Глава 1
– Глава 2
– Глава 3
– Глава 4
Вторая часть книги
– Глава 5
– Глава 6
– Глава 7
– Глава 8
– Глава 9
– Глава 10
– Глава 11
– Глава 12