Он нашёл меня в камере смертника / Глава двенадцатая

…В соседнее село мы с братом, мне 10, ему 7, пошли к бабушке. Поднялся буран. Сбившись с дороги, мы забрались в скирду и стремительно околевая, уснули. Очнулся я от толчка в плече. Ни ног, ни рук уже не чувствовал. Какая-то сила заставила меня подняться, растормошить брата и идти. Пройдя немного, мы упали с обрыва, но снова не на лед, а в сугроб под берегом, выбрались и, сориентировавшись по речке, вышли к селу…

Потом был май. Мне было уже 12, я привел на поляну коня. Ошалевший от весны, он заиграл, недоуздок, который я не успел сбросить с руки, захлестнул мне кисть — конь взбрыкнул, и я успел разглядеть на копыте каждую трещину…

А потом нечаянно выстрелило ружье в руках брата, оторвав мне полу фуфайки; а в 14 я полез за кувшинками в плёса, и меня свело судорогой; а в 15 я упал с повети, и в то же лето врезался на мотоцикле в шлагбаум… И каждый, стоит только оглянуться, без труда найдет в своем прошлом сотни примеров того, когда беда или смерть, незримо отведенные Его рукой, прошли, лишь обдав холодком, по касательной.

Он присутствовал в моей жизни неотлучно, это было совершенно очевидно, и я не переставал лишь удивляться, почему же не видел всего этого тогда? Почему, соприкасаясь с чудом едва ли не на каждом шагу, я ни единожды не попытался найти ему хотя бы какое-то объяснение, в то время как, пусть смутно, но все же чувствовал во всех этих счастливых случайностях и избавлениях чье-то вмешательство?

«Но почему же, спросил я, — только дважды: на том пожаре и вот теперь, в камере смертника, я ощутил Тебя вот так вот отчетливо, когда и слышу и чувствую кожей, а во всех иных случаях, когда я буквально падал в Твою подставленную ладонь, все было настолько неуловимо и невнятно?» И услышал: «Потому что за всю свою жизнь ты обратился ко Мне лишь дважды — тогда и теперь. Громкость Моего отклика равновелика громкости обращённого ко Мне крика».

И еще: я, конечно же, постоянно говорил о них, мною убитых. Помимо прочего, меня очень беспокоили мысли о предстоящей с ними встрече: «Ты простил, — говорил я Ему, — но я убил не Тебя, а их. Простят ли они? И все время просил, чтобы Он дал мне поговорить с ними, объяснить, попросить прощения уже сейчас. И Он дал.

Они возникали всегда сверху слева. Всегда на значительном (25-30 метров) от меня расстоянии. И я начинал говорить к ним. Однако звук проходил только от меня к ним, от них ко мне — нет. Я видел, что они слышат меня и понимают. Иногда они обменивались меж собой взглядами, я замечал движение век, губ, но все это было слишком невнятно, и иногда мне казалось, что это знаки прощения, казалось, я ощущаю исходящее от них тепло и мир, в другой, же раз, напротив — эта мимика казалась мне знаками неприятия и непрощения.

И потому я снова и снова продолжал выпрашивать, чтобы Он позволил мне поговорить с ними еще и еще раз, и так, чтобы и я мог услышать их уже сейчас.

Тот сон был тоже сродни яви. Кто-то позвонил. Я открыл: на пороге стояли они — я обомлел и попятился. Они пошли. Первая держала перед собой торт с зажженными свечами. Протянув его мне, она сказала: «С днем рождения». Продолжая отступать и страшась посмотреть им в глаза, я забормотал, что они ведь прекрасно знают, что мой день рождения не сейчас, а осенью, и вдруг выкрикнув: «Я же убил вас!» — заревел. Первая сказала: «Мы знаем», а вторая покачала головой, затем громко вздохнула, шагнула ко мне и дотронулась до меня рукой. Я все понял и от этого заревел еще сильнее, и забормотал, что она ведь все знает, что я не хотел этого, что я сам не понимаю, как это могло случиться, что готов на что угодно, лишь бы они простили. Между тем, первая прошла в комнату, я и другая прошли за ней и все сели вокруг стола. На столе стояли цветы, полевые, самые разнообразные, большой букет, горели свечи, я ревел, а они, молча смотрели и улыбались. Затем уже первая протянула ко мне через стол руку и тоже коснулась меня, а вторая снова глубоко вздохнула, кивнула мне, сдвинула два стула вместе, легла на них, сложила руки на груди, закрыла глаза и мгновенно уснула…

Когда я понял, что уже не сплю, что я не дома, а в камере, я услышал: «Ты видел?» Я сказал: «Да».

Вскоре они приснились мне снова, с одним предостережением, но это уже совсем о другом. Выжигаемый тогда потребностью попросить прощения у тех, кого убил, я в тот момент совершенно не подозревал, насколько важным было для меня то, простят ли меня именно они. Ведь если говорить о прощении вообще, то, как я слышу теперь: «прощайте, и прощены будете» — это не только о том, что, если хочешь получить Его прощение сам, то прости всем все и ты.

На мой взгляд, речь здесь, прежде всего не столько о лично твоем, персональном спасении, сколько о судьбе других, тех, кто был неправ по отношению лично к тебе.

Так, если кто-то взял у меня мое и не возвратил, обязанность изыскания с него возлагается на Судью. Хотя, безусловно, Ему никто не указ, ибо абсолютно властен в своем (Мф.20:15). И, тем не менее, если прощу своему должнику именно я, от него пос-традавший, то тем самым я практически аннулирую основания для привлечения этого человека к ответственности, я отзываю свой иск. И, самое изумительное — тем самым я освобождаю самого Судью от неприятной Ему необходимости наказывать моего обидчика, того, кто такое же, как и я, Его же, не менее дорогое Ему, создание. Тем самым я уже не абстрактно, а на деле становлюсь Его соучастником в Его деле помилования конкретного человека. Мы нередко просимся быть Ему хотя бы в чем-то полезными. Говорим: «сделай средством Твоего промысла хоть в самом ничтожном морозным узором на стекле, которым восхитится ребенок, тенью, в которой укроется от зноя старик». Но когда Он отвечает: «Тенью так тенью — пойди и прости», — мы оказываемся невменяемыми (я лишь о себе).

Потому, говоря о прощении вообще, мне кажется, что по сравнению с тем же смирением, аскезой, доброделанием, оно есть самый простой способ вернуть себе и перстень, и ботинки (Лука 15:22). При этом, наверное, не стоит пренебрегать тем, что, если оружие Бога против нас — Его любовь, то мы против Него тоже не безоружны: у нас есть слезы.

Но, возвращаясь к моим первым молитвам — их особенностью, возможно, как у большинства в первые дни после обращения, был преизбыток эмоциональности. Не экзальтации или аффектации, но все, же чувственности. То же и относительно смыслового содержания. Вместо славословия, благодарения и даже прощения бесконечные вопросы и выстраиваемые не в порядке какой-то сублимативной прогрессии, а вразброд — щи-солома-рубероид. Потому что до черты оставалось совсем чуть-чуть, а впереди была бездна неведомого и нового. Хотелось успеть попять и осмыслить как можно больше.

Ничего такого, что было бы чем-то новым для большинства, Он мне, конечно же, не открывал. Только то, что было новым лишь персонально для меня. Мимо чего в свое время «прорысил», но без чего теперь не мог обойтись.

Так, я спрашивал: «Почему же Ты не остановил меня раньше?» — и слышал: «Потому что ты должен был оставаться свободным».
— А для чего мне нужно было оставаться свободным? — не понимал я.
— Для того чтобы ты был способен любить.
— А для чего мне нужна была способность любить?
— Для того чтобы быть счастливым.
— А разве нельзя любить и быть счастливым без свободы?
— Нет. Счастье — это производное Любви. Любовь — производное Свободы. Нет Свободы — невозможны ни Любовь, ни Счастье…
Или я просил Его: — Помоги мне прожить хотя бы эти, оставшиеся дни, не творя зла. Ни словом, ни мыслью… И слышал:
— Не творить зла — мало. Нетворение зла без творения добра — бессмысленно».
— А как же я? — лишенный возможности вообще что-либо творить? Для чего продолжаю дышать я?
— Добро — не есть результат прямых усилий. Оно всего лишь попутный результат любви. У тебя есть возможность любить?
— Да…
— …И я опять возвращался к Злу.
— А зло? Против стены стена?
— Добро — стена. Зло — трещина. Не человек против человека. А человек против опухоли на собственном пальце. На зло добром — лечить. На зло злом — отсечь. Отсечь — проще. Но и имеешь — обрубки и культи. Где уж резцы-кисти — ложку бы
удержать…

И о справедливости Его прощения я тоже спрашивал.

«…Соблюдение порядка вещей — гарантия бытия. Вода с горы и никогда не должна в гору. И кровь смывается не раскаянием, не всхлипами, не посыпанием головы пеплом — но лишь кровью. Пролитая мною — моей. Как же тогда могут быть совмещены Твое прощение и Твоя справедливость?..» И получил в ответ. Все так: кровь — только кровью. И больше никак. Но если самого себя, свою жизнь, свою кровь ты приобщил к Моей — где твое, где Мое? И если кровь, тобою пролитая, смыта кровью Моею, ущемлена ли Справедливость? Поколеблен ли ход вещей?…

Иной раз диалог с Ним перетекал в разговор с самим собой. Но спутать одно с другим невозможно. В чем здесь различие — молящиеся знают: Его речи (в отличие от моей) были присущи простота и лаконизм, и даже несвойственные мне стилистика и лексика.
Если снова оглянуться на приведенную мною впереди схему, то я бы сказал, что это был момент, когда синусоида моего покаянии достигла той самой точки невозврата (С), и состоявшись как действие разовое, продлилось и в день следующий и не перестает длиться и до сих пор.

А к официальному крещению я был допущен лишь в 95 году. В течение пяти лет я состоял в переписке с настоятелем Храма св. св. бесср. Космы и Дамиана, членом Комиссии по помилованию при Президенте РФ, рукою которого Господь подписал Свое решение о моем помиловании, отцом Александром (Борисовым). Он посетил и накормил меня, оформил мое обращение и посадил на свои плечи. И песет до сих пор (Лука 15:5).

Корреспондент, обронивший: «Если есть Бог…», — думаю, и сам не мог тогда предположить (и все равно я безмерно благодарен ему), какую роль сыграет в моей судьбе его вскользь оброненная фраза. Когда в очереди ожидавших расстрела передо мной остался только один Ф., последний, в России произошли известные события (август 1991). На смертную казнь был объявлен мораторий, и назначенная мне высшая мера была заменена на пожизненное лишение свободы.

И в заключение. Теперь меня иногда спрашивают: «Зачем живешь? Надеешься ли? Надеюсь. Но больше верю. Потому что надежда это все же лишь то, что будет завтра. Вера же — то, что уже сейчас. А в вере — уверенность, что после каждой пятницы непременно следует воскресенье. Что «вершин», которых «нельзя взять», действительно не существует — Владимир Семенович был абсолютно прав — если их брать вдвоем, с Ним.

И по поводу «зачем»? Во время войны одна женщина, узнав, что ночью фашисты хотят расстрелять ее соседку-еврейку с детьми, спрятала их в своем доме, а сама, оставшись в их квартире, выдала себя за хозяйку и была расстреляна вместо нее. Утром спасенная мать сказала детям: «Теперь вы обязаны прожить свою жизнь так, чтобы жертва этой женщины за вас не оказалась напрасной…»
За меня тоже была принесена Жертва.

А еще тогда, в камере смертника, до Света, отбиваясь от истязавшей меня ночами памяти, я обещал:

Хватит… Ну хватит… Ты только поверь
Память, я понял… И завтра за дверь
Утром я выйду,
Холодной водою вымоюсь чисто,
Ворота закрою и по тропинке заросшей пойду,
Женщину, что одинока — найду,
Встречу в пути чью-то ждущую мать —
След ее буду в пыли целовать!
Слезы ребенку утру, и возьму на руки,
к солнцу его подниму,
Поле — засею,
Друзей — навещу,
Враг повстречается — слышишь? — прощу!
Путник уставший не скажет в укор
Слова — я дверь не запру на запор,
Голый? — порты!
Погорелый? — пятак!
Веришь?
Клянусь тебе — все будет так!
…Память, еще я тебя попрошу:
Если я лживое слово скажу,
Даже не слово,
Всего только мысль злую узришь во мне
Снова ворвись
В сон мой и в день мой,
Со всей своей злостью,
Когти вонзай в мое мясо, до кости,
Бей и кромсай!
На лохмотья!
В куски!
Бей беспощадно, до тарной доски!
Выть буду, гнать буду — не уходи,
Совесть от дрёмы и лени — буди!
Кровью омоется — станет светлей!
Бей меня, память,
Пожалуйста, бей!..

Первая часть книги

– Глава 1
– Глава 2
– Глава 3
– Глава 4

Вторая часть книги

– Глава 5
– Глава 6
– Глава 7
– Глава 8
– Глава 9
– Глава 10
– Глава 11
– Глава 12